Неточные совпадения
Ни дать
ни взять юродивый,
Стоит, вздыхает, крестится,
Жаль было нам глядеть,
Как он
перед старухою,
Перед Ненилой Власьевой,
Вдруг на колени пал!
Вереницею прошли
перед ним: и Клементий, и Великанов, и Ламврокакис, и Баклан, и маркиз де Санглот, и Фердыщенко, но что делали эти люди, о чем они думали,
какие задачи преследовали — вот этого-то именно и нельзя было определить
ни под
каким видом.
Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это,
перед ними князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что
ни выпалит из ружьеца, то сердце насквозь прострелит, что
ни махнет сабелькой, то голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да в бороду усмехается.
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил
перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице,
как о подспорье, в особенности; но оттого ли, что в словах его было более личной веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, —
как бы то
ни было, результат его убеждений был таков, что глуповцы испугались и опять всем обществом пали на колени.
«Нужно физическое движенье, а то мой характер решительно портится», подумал он и решился косить,
как ни неловко это будет ему
перед братом и народом.
Нет, уж извини, но я считаю аристократом себя и людей подобных мне, которые в прошедшем могут указать на три-четыре честные поколения семей, находившихся на высшей степени образования (дарованье и ум — это другое дело), и которые никогда
ни перед кем не подличали, никогда
ни в ком не нуждались,
как жили мой отец, мой дед.
«Да нынче что? Четвертый абонемент… Егор с женою там и мать, вероятно. Это значит — весь Петербург там. Теперь она вошла, сняла шубку и вышла на свет. Тушкевич, Яшвин, княжна Варвара… — представлял он себе — Что ж я-то? Или я боюсь или
передал покровительство над ней Тушкевичу?
Как ни смотри — глупо, глупо… И зачем она ставит меня в это положение?» сказал он, махнув рукой.
Он сделался бледен
как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню
какую… Да, батюшка, видал я много,
как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она
перед смертью
ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил
как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать
перед смертью?
Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица,
какое художник взял бы в образец для Мадонны и
какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в широком размере, всё что
ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
— Я придумал вот что. Теперь, покуда новые ревижские сказки не поданы, у помещиков больших имений наберется немало, наряду с душами живыми, отбывших и умерших… Так, если, например, ваше превосходительство
передадите мне их в таком виде,
как бы они были живые, с совершением купчей крепости, я бы тогда эту крепость представил старику, и он,
как ни вертись, а наследство бы мне отдал.
То направлял он прогулку свою по плоской вершине возвышений, в виду расстилавшихся внизу долин, по которым повсюду оставались еще большие озера от разлития воды; или же вступал в овраги, где едва начинавшие убираться листьями дерева отягчены птичьими гнездами, — оглушенный карканьем ворон, разговорами галок и граньями грачей, перекрестными летаньями, помрачавшими небо; или же спускался вниз к поемным местам и разорванным плотинам — глядеть,
как с оглушительным шумом неслась повергаться вода на мельничные колеса; или же пробирался дале к пристани, откуда неслись, вместе с течью воды, первые суда, нагруженные горохом, овсом, ячменем и пшеницей; или отправлялся в поля на первые весенние работы глядеть,
как свежая орань черной полосою проходила по зелени, или же
как ловкий сеятель бросал из горсти семена ровно, метко,
ни зернышка не
передавши на ту или другую сторону.
Никак не мог он понять, что бы значило, что
ни один из городских чиновников не приехал к нему хоть бы раз наведаться о здоровье, тогда
как еще недавно то и дело стояли
перед гостиницей дрожки — то почтмейстерские, то прокурорские, то председательские.
Губернаторша произнесла несколько ласковым и лукавым голосом с приятным потряхиванием головы: «А, Павел Иванович, так вот
как вы!..» В точности не могу
передать слов губернаторши, но было сказано что-то исполненное большой любезности, в том духе, в котором изъясняются дамы и кавалеры в повестях наших светских писателей, охотников описывать гостиные и похвалиться знанием высшего тона, в духе того, что «неужели овладели так вашим сердцем, что в нем нет более
ни места,
ни самого тесного уголка для безжалостно позабытых вами».
Не могу
передать,
как поразил и пленил меня этот геройский поступок: несмотря на страшную боль, он не только не заплакал, но не показал и виду, что ему больно, и
ни на минуту не забыл игры.
После этого я очень долго, стоя
перед зеркалом, причесывал свою обильно напомаженную голову; но, сколько
ни старался, я никак не мог пригладить вихры на макушке:
как только я, желая испытать их послушание, переставал прижимать их щеткой, они поднимались и торчали в разные стороны, придавая моему лицу самое смешное выражение.
Войдя в кабинет с записками в руке и с приготовленной речью в голове, он намеревался красноречиво изложить
перед папа все несправедливости, претерпенные им в нашем доме; но когда он начал говорить тем же трогательным голосом и с теми же чувствительными интонациями, с которыми он обыкновенно диктовал нам, его красноречие подействовало сильнее всего на него самого; так что, дойдя до того места, в котором он говорил: «
как ни грустно мне будет расстаться с детьми», он совсем сбился, голос его задрожал, и он принужден был достать из кармана клетчатый платок.
Покорно,
как ребенок, слез он с коня и остановился
ни жив
ни мертв
перед Тарасом.
— Я угощаю вас, паны-братья, — так сказал Бульба, — не в честь того, что вы сделали меня своим атаманом,
как ни велика подобная честь, не в честь также прощанья с нашими товарищами: нет, в другое время прилично то и другое; не такая теперь
перед нами минута.
Предупреждаю, штанами горжусь! — и он расправил
перед Раскольниковым серые, из легкой летней шерстяной материи панталоны, —
ни дырочки,
ни пятнышка, а между тем весьма сносные, хотя и поношенные, таковая же и жилетка, одноцвет,
как мода требует.
— Ну, вот еще! Куда бы я
ни отправился, что бы со мной
ни случилось, — ты бы остался у них провидением. Я, так сказать,
передаю их тебе, Разумихин. Говорю это, потому что совершенно знаю,
как ты ее любишь и убежден в чистоте твоего сердца. Знаю тоже, что и она тебя может любить, и даже, может быть, уж и любит. Теперь сам решай,
как знаешь лучше, — надо иль не надо тебе запивать.
Затем Раскольников
передал (довольно сухо) разговор свой с Свидригайловым, пропустив о призраках Марфы Петровны, чтобы не вдаваться в излишнюю материю, и чувствуя отвращение заводить
какой бы то
ни было разговор, кроме самого необходимого.
— Это мне удивительно, — начал он после некоторого раздумья и
передавая письмо матери, но не обращаясь
ни к кому в частности, — ведь он по делам ходит, адвокат, и разговор даже у него такой… с замашкой, — а ведь
как безграмотно пишет.
Он сам это все
передавал слово в слово Софье Семеновне, которая одна и знает секрет, но в убийстве не участвовала
ни словом,
ни делом, а, напротив, ужаснулась так же,
как и вы теперь.
Базаров продолжал хохотать; но Аркадий,
как ни благоговел
перед своим учителем, на этот раз даже не улыбнулся.
Хочется ему и в овраг сбегать: он всего саженях в пятидесяти от сада; ребенок уж прибегал к краю, зажмурил глаза, хотел заглянуть,
как в кратер вулкана… но вдруг
перед ним восстали все толки и предания об этом овраге: его объял ужас, и он,
ни жив
ни мертв, мчится назад и, дрожа от страха, бросился к няньке и разбудил старуху.
Старинная связь была неистребима между ними.
Как Илья Ильич не умел
ни встать,
ни лечь спать,
ни быть причесанным и обутым,
ни отобедать без помощи Захара, так Захар не умел представить себе другого барина, кроме Ильи Ильича, другого существования,
как одевать, кормить его, грубить ему, лукавить, лгать и в то же время внутренне благоговеть
перед ним.
Перед этим опасным противником у ней уж не было
ни той силы воли и характера,
ни проницательности,
ни уменья владеть собой, с
какими она постоянно являлась Обломову.
Она
ни перед кем никогда не открывает сокровенных движений сердца, никому не поверяет душевных тайн; не увидишь около нее доброй приятельницы, старушки, с которой бы она шепталась за чашкой кофе. Только с бароном фон Лангвагеном часто остается она наедине; вечером он сидит иногда до полуночи, но почти всегда при Ольге; и то они все больше молчат, но молчат как-то значительно и умно,
как будто что-то знают такое, чего другие не знают, но и только.
И с самим человеком творилось столько непонятного: живет-живет человек долго и хорошо — ничего, да вдруг заговорит такое непутное, или учнет кричать не своим голосом, или бродить сонный по ночам; другого,
ни с того
ни с сего, начнет коробить и бить оземь. А
перед тем
как сделаться этому, только что курица прокричала петухом да ворон прокаркал над крышей.
Они молча шли по дорожке.
Ни от линейки учителя,
ни от бровей директора никогда в жизни не стучало так сердце Обломова,
как теперь. Он хотел что-то сказать, пересиливал себя, но слова с языка не шли; только сердце билось неимоверно,
как перед бедой.
Юношей он инстинктивно берег свежесть сил своих, потом стал рано уже открывать, что эта свежесть рождает бодрость и веселость, образует ту мужественность, в которой должна быть закалена душа, чтоб не бледнеть
перед жизнью, какова бы она
ни была, смотреть на нее не
как на тяжкое иго, крест, а только
как на долг, и достойно вынести битву с ней.
— Что тебе, леший, не спится? — сказала она и, согнув одно бедро, скользнула проворно мимо его, — бродит по ночам! Ты бы хоть лошадям гривы заплетал, благо нет домового! Срамит меня только
перед господами! — ворчала она, несясь,
как сильф, мимо его, с тарелками, блюдами, салфетками и хлебами в обеих руках, выше головы, но так, что
ни одна тарелка не звенела,
ни ложка,
ни стакан не шевелились у ней.
Он это видел, гордился своим успехом в ее любви, и тут же падал, сознаваясь, что,
как он
ни бился развивать Веру, давать ей свой свет, но кто-то другой, ее вера, по ее словам, да какой-то поп из молодых, да Райский с своей поэзией, да бабушка с моралью, а еще более — свои глаза, свой слух, тонкое чутье и женские инстинкты, потом воля — поддерживали ее силу и давали ей оружие против его правды, и окрашивали старую, обыкновенную жизнь и правду в такие здоровые цвета,
перед которыми казалась и бледна, и пуста, и фальшива, и холодна — та правда и жизнь,
какую он добывал себе из новых, казалось бы — свежих источников.
Она сидела в своей красивой позе, напротив большого зеркала, и молча улыбалась своему гостю, млея от удовольствия. Она не старалась
ни приблизиться,
ни взять Райского за руку, не приглашала сесть ближе, а только играла и блистала
перед ним своей интересной особой, нечаянно показывала «ножки» и с улыбкой смотрела,
как действуют на него эти маневры. Если он подходил к ней, она прилично отодвигалась и давала ему подле себя место.
Я решил, несмотря на все искушение, что не обнаружу документа, не сделаю его известным уже целому свету (
как уже и вертелось в уме моем); я повторял себе, что завтра же положу
перед нею это письмо и, если надо, вместо благодарности вынесу даже насмешливую ее улыбку, но все-таки не скажу
ни слова и уйду от нее навсегда…
Кончилась обедня, вышел Максим Иванович, и все деточки, все-то рядком стали
перед ним на коленки — научила она их
перед тем, и ручки
перед собой ладошками
как один сложили, а сама за ними, с пятым ребенком на руках, земно при всех людях ему поклонилась: «Батюшка, Максим Иванович, помилуй сирот, не отымай последнего куска, не выгоняй из родного гнезда!» И все, кто тут
ни был, все прослезились — так уж хорошо она их научила.
Замечу еще, что сама Анна Андреевна
ни на минуту не сомневалась, что документ еще у меня и что я его из рук еще не выпустил. Главное, она понимала превратно мой характер и цинически рассчитывала на мою невинность, простосердечие, даже на чувствительность; а с другой стороны, полагала, что я, если б даже и решился
передать письмо, например, Катерине Николаевне, то не иначе
как при особых каких-нибудь обстоятельствах, и вот эти-то обстоятельства она и спешила предупредить нечаянностью, наскоком, ударом.
В этой неизвестности о войне пришли мы и в Манилу и застали там на рейде военный французский пароход.
Ни мы,
ни французы не знали,
как нам держать себя друг с другом, и визитами мы не менялись,
как это всегда делается в обыкновенное время. Пробыв там недели три, мы ушли, но
перед уходом узнали, что там ожидали английскую эскадру.
Как ни приятно любоваться на страстную улыбку красавицы с влажными глазами, с полуоткрытым, жарко дышащим ртом, с волнующейся грудью; но видеть
перед собой только это лицо, и никогда не видеть на нем
ни заботы,
ни мысли,
ни стыдливого румянца,
ни печали — устанешь и любоваться.
Не лучше ли, когда порядочные люди называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем, не одолжив друг друга
ни разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего один от другого, живут десятки лет, не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный
перед одолжившим, и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если нельзя, то
как можно менее заметно,
как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого нельзя
ни дать нарочно,
ни отнять?
«И извозчики знают о моих отношениях к Корчагиным», подумал Нехлюдов, и нерешенный вопрос, занимавший его постоянно в последнее время: следует или не следует жениться на Корчагиной, стал
перед ним, и он,
как в большинстве вопросов, представлявшихся ему в это время, никак,
ни в ту
ни в другую сторону, не мог решить его.
— Не знаю, либерал ли я или что другое, — улыбаясь, сказал Нехлюдов, всегда удивлявшийся на то, что все его причисляли к какой-то партии и называли либералом только потому, что он, судя человека, говорил, что надо прежде выслушать его, что
перед судом все люди равны, что не надо мучать и бить людей вообще, а в особенности таких, которые не осуждены. — Не знаю, либерал ли я или нет, но только знаю, что теперешние суды,
как они
ни дурны, всё-таки лучше прежних.
—
Как бы жестока ты
ни говорила, ты не можешь сказать того, что я чувствую, — весь дрожа, тихо сказал Нехлюдов, — не можешь себе представить, до
какой степени я чувствую свою вину
перед тобою!..
Как ни знакомо было Нехлюдову это зрелище,
как ни часто видел он в продолжение этих трех месяцев всё тех же 400 человек уголовных арестантов в самых различных положениях: и в жаре, в облаке пыли, которое они поднимали волочащими цепи ногами, и на привалах по дороге, и на этапах в теплое время на дворе, где происходили ужасающие сцены открытого разврата, он всё-таки всякий раз, когда входил в середину их и чувствовал,
как теперь, что внимание их обращено на него, испытывал мучительное чувство стыда и сознания своей виноватости
перед ними.
Из приваловского дома Хина, конечно, не ушла, а
как ни в чем не бывало явилась в него на другой же день после своей размолвки с Приваловым. Хозяину ничего не оставалось,
как только по возможности избегать этой фурии, чтобы напрасно не подвергать нареканиям и не отдавать в жертву городским сплетням
ни в чем не повинные женские имена, а с другой — не восстановлять против себя Зоси. Хиония Алексеевна в случае изгнания, конечно, не остановилась бы
ни перед чем.
Как бы мы
ни мыслили о человеке, мы поставлены
перед тем, что человек и познает свет Истины, и ввергается во тьму ошибок и заблуждений.
Вы не можете себе представить,
как я была вчера и сегодня утром несчастна, недоумевая,
как я напишу им это ужасное письмо… потому что в письме этого никак,
ни за что не
передашь…
— Отнюдь, никому, а главное, тебе: тебе
ни за что! Боится, верно, что ты
как совесть предо мной станешь. Не говори ему, что я тебе
передал. Ух, не говори!
А однако,
передать ей поручение было видимо теперь тяжелее, чем давеча: дело о трех тысячах было решено окончательно, и брат Дмитрий, почувствовав теперь себя бесчестным и уже безо всякой надежды, конечно, не остановится более и
ни пред
каким падением.
Надо было держать ухо востро: мог где-нибудь сторожить ее Дмитрий Федорович, а
как она постучится в окно (Смердяков еще третьего дня уверил Федора Павловича, что
передал ей где и куда постучаться), то надо было отпереть двери
как можно скорее и отнюдь не задерживать ее
ни секунды напрасно в сенях, чтобы чего, Боже сохрани, не испугалась и не убежала.